Цыгане всегда для меня были окружены ореолом таинственности. Они появлялись, словно из ниоткуда, на своих грубых, варварских подводах с впряженными конями, собирали никому не нужный мусор и разговаривали на своём каркающем языке домовых. Мама с бабушкой говорили, что цыгане торгуют водкой и наркотиками, ворожат и колдуют, воруют детей. Но мама хранила в кладовой батарею заряженных Чумаком банок с водой, а Бабушка утверждала, что Иисус расстраивается, когда я леплю червячков из хлебного мякиша. Их показаниям можно было не доверять. 

В середине апреля, когда потеплело достаточно, чтобы мне разрешали задерживаться на улице допоздна, я решил раскрыть все тайны необычного народа и организовал наблюдательный пункт на поросшем травой холме напротив их «кланового» дома. 

Дом этот, надо заметить, сам по себе был примечателен. Низенькая оградка из покосившихся реечек, которую, пожалуй, и я мог бы просто перешагнуть, скорее была символом забора, чертой, отделявшей вовне и внутре, нежели действительно от кого-то защищала. Хотя и охранять-то было нечего, в цыганском дворе росла только грязь. Даже лопухи и сорняки, заполонившие округу, словно боязливо жались, не рискуя пересекать демаркационную линию. Ещё во дворе стоял большой хлев, где хранились подводы и кони. И дом. 

Дом был хорош. Величественное трёхэтажное здание из белого кирпича, без труда возвышавшееся над соседними избами. На окнах были чуть поистершиеся декоративные наличники, а могучим двойным дверям мог бы позавидовать и Дом Культуры Железнодорожников. 

Вот за ним я и наблюдал, валяясь на пузе в бурьяне. К сожалению, тщательная шпионская слежка давала больше вопросов, чем ответов. Цыгане никогда не возвращались по одному. Пешком они перемещались двойками и тройками, на повозках, иной раз, сидело до шести человек. Но ни одного заплутавшего цыганёнка, бегущего со всех ног в боязни получить по шее от цыгана-папы. 

Весь свозимый металлический или электронный хлам они разгружали и уносили в дом. Всегда. Ни одна гаечка или гвоздик не оставалась погружаться в дворовую грязь. 

И наконец, ни один цыган не покидал здания и не возвращался после девяти вечера. 

Последнее было особенно трудно проверить, так как в полдесятого я уже должен был сидеть на кухне и уплетать приготовленный ужин, не балуясь с хлебом. Ценой затрещины и четырех дней домашнего ареста, я окончательно в этом убедился. Факт — в девять часов за последним цыганом закрывалась дверь, и они не выходили оттуда до следующего утра. 

Немногие проверенные уличные друзья, с которыми я поделился своими открытиями, просто посмеялись. Их умами владела куда более серьёзная загадка — кто победит в схватке, Терминатор или Шреддер? Только лучший друг, Артём, вдоволь похихикав и покривлявшись, дал мне совет заглянуть внутрь. 

Несколько суток я взвешивал за и против, готовил пути отступления. Наконец, я решился. 

Сверяя время по китайским электронным часам в форме собачки, впервые ставшим по-настоящему полезными, я лежал на родном месте, выжидая. Ровно в 21:01 я схватил подмышку заранее заготовленный ящик и кубарем слетел с холма. Пересек дорогу, пригибаясь, как под встречным огнём немцев, осторожно перешагнул изгородь, подкрался к окну, аккуратно погрузил ящик в подсохшую грязюку, влез на него и прижался носом к стеклу. 

Первое, что меня поразило — дома не было. Не было комнат, коридоров и закоулков. Все три этажа были одним громадным помещением, не разделенным на части. Как ангар или голливудская декорация. Схожесть с декорацией усиливала вязь подпорок, вместо стен удерживавших крышу. Пол был устлан железным ломом. Ковёр из чайников, холодильников, кованых оград и арматур занимал всю поверхность, за исключением небольшого пятачка у дверей. Цыгане, десятки цыган, рассредоточились среди лома, разбившись на группки и переговариваясь своим щёлкающим говором. 

В одно мгновение всё стихло. Люди молча падали навзничь, как марионетки с перерезанными нитями. Дородная железнозубая цыганка, стоявшая ближе к окну, в падении ударилась щекой об угол ржавой стиральной машины. Она лежала, блестя опустевшими, словно стеклянными, глазами, а из пореза на щеке обильно сочилась сукровица. 

Мне стало жутко. Я спрыгнул с ящика и понёсся домой, твердо зная, что не расскажу об увиденном никому из взрослых. Единственным, с кем я поделился, был Артём. Тот отреагировал несерьёзно: 

— Спят усталые цэгене, джей кавэ,
Как кули, нэ конекэне, конекэ.
Эй ты друг, а выколетсу,
Не пугайся, упорлеватсу,
Глазки закрывай, нэ, нэ, най. 

Второй куплет я не слушал. А когда я вновь приехал к бабушке следующим летом, я почти забыл о своих приключениях. Совсем стереть это из памяти мне не дали цыгане. 

Они, казалось, были повсюду. Они появлялись в одиночку, заходили во дворы, стучали в квартиры, выпрашивая мусор. Несколько раз я видел из окна цыганские подводы после девяти вечера. Всё то немногое, что я о них знал, изменилось. Я чувствовал, что-то грядёт. Когда июльским вечером я понял, что за весь день не встретил ни одного цыгана, я почувствовал — момент настал. Снова очутился на отшибе и смотрел в окно ненастоящего дома. 

Всё изменилось. Хлама больше не было, из пола в потолок уходила восьмиугольная колонна, из которой наростами торчали металлические останки. Казалось, вся поверхность её находилась в движении, щелкали поршни, горели разномастные дисплеи, вращались отдельные части. Цыгане образовали два круга-хоровода, медленно двигавшихся посолонь и противусолонь соответственно. Круги сходились и расходились, похожие на конвульсии морских медуз. 

Колонна начала звучать. Тонкий, едва различимый звук лесного комара за считанные секунды набрал мощь репродуктора и бил по ушам. Стёкла дрожали. Цыгане открыли рты и завыли. Басовитый, из самых кишок, вой, контрапунктом идущий к звону-жужжанию механизма, пробрал меня до самых печёнок. 

Я видел что-то, что видеть не должен. Стараясь не издавать лишнего шума, как будто его ещё можно было услышать, я пятился от чёртового здания. У поворота я обернулся. Из окон вылетели стёкла. Резные наличники крошились и осыпались. 

Я побежал. 

На следующий день я подслушал разговор Мамы с соседкой. Оказывается, цыганский дом ночью сгорел. Приезжала, мол, и скорая, и милиция, и пожарные, но полыхало так, что кроме отлова сошедших с ума лошадей, делать было нечего. Даже косточек не осталось. На этот раз я не рассказывал и Артёму. Но был уверен, костей не нашли, потому что их там не было. Цыгане ушли.